«Мое детство прошло в самом сердце Москвы. Софийская набережная, Замокворецкий мост, Васильевский спуск и, конечно, Кремль — маршруты моих детских прогулок. Я не воспринимала Москву как мегаполис. Это была моя маленькая «деревня» — с горкой для катания на санках, полянками, одуванчиками, из которых я плела веночки. Позже, когда мы с Ояром поехали в Москву и я показывала ему свою родину, он довольно ехидно спрашивал: «Ну и где та горка, где полянка, где одуванчики?» Не успокоился, пока не нашли-таки горку, пока я не показала газоны, разбитые на бывшей полянке, и не нашла три одуванчика, выросшие между булыжниками у самого Кремля. Муж, правда, все равно продолжал шутить, что я родилась в «колыбели тоталитаризма», и задавать вопросы: «А Сталина видела?» — «Нет, не видела». — «А свет в окне его кабинета?» Свет, кстати, в условном «окошке Сталина» горел всегда — потом я прочитала, что его каждую ночь зажигал специальный дежурный. И он действительно был виден из окон нашей квартиры.

На самом деле детство мое было безмятежным — родители тщательно оберегали меня от ужаса, творившегося вокруг. Я безумно благодарна им за это, потому что по сей день Москва для меня один из самых любимых городов на свете. Московское детство было абсолютно счастливым. Только потом я поняла, почему моя мама не учила меня говорить по-латышски — в те времена за это как шпиона могли арестовать даже ребенка. И только потом я узнала, что отцу, в то время работавшему в одном из оборонных институтов, приказали развестись с матерью из-за ее национальности, при этом иезуитски добавив: «Ребенка можете оставить себе». Отец не развелся, а просто уволился, и мы всей семьей собрались в Сибирь. Родителей это не пугало — мамины предки были из сибирских латышей, добровольно переехавших в те края в начале прошлого века. Поэтому для родителей слово «Сибирь» означало лишь покой и безопасность. Но доехать до Сибири мы не успели — отец получил назначение на Новосибирский полигон, где трагически погиб при испытаниях в 1943 году.

Мы с мамой вернулись в Москву. Квартира на Софийской набережной была уже не нашей — отобрали «по законам военного времени». Мы два года прожили в подмосковной Салтыковке, в маленьком деревянном домике, и мама решила вернуться в Латвию.

По возвращении мама отправила меня в деревню к родным, на мельницу Берзнатес. Там я и выучила латышский — легко и просто, потому что, во-первых, по-русски там никто не знал ни одного слова, во-вторых, потому, что мне самой было безумно интересно, как по-латышски звучит «корова», «мельница», «облако». Когда через 10 дней мама привезла словарик, он мне просто не понадобился.
В жерле вулкана

В аттестате у меня была единственная «четверка» — по литературе. Ну не могла я писать сочинения на тему «Базаров — лишний человек»! Меня просто тошнило, и я отделывалась казенными фразами. На филфаке с недоверием посмотрели на мою «четверку», но приняли. Позже я никогда не жалела о выборе вуза — иначе бы я никогда не познакомилась с Ояром.

Мы часто пересекались, а настоящее знакомство состоялось, когда Ояр — безумно инициативный человек, прирожденный лидер и просто «маленький вулкан» — предложил помочь мне сделать юмористическую стенгазету. Мы нашли пустую аудиторию, он рисовал, смешил меня, а я писала ему мелом на доске свои стихи... Через пару дней товарищ Ояра передал мне от него записку. И тут что-то со мной случилось. Я была почти в обмороке, счастливая до безумия, абсолютно сумасшедшая — одним словом, попала в самое жерло того самого вулкана. И поняла: за Ояром хоть в Сибирь!

Поженились мы на четвертом курсе, а спустя какое-то время обрели свой дом на улице Алтонавас. После однокомнатной квартирки дом, пусть и с печным отоплением и холодной водой, показался нам раем. Наконец-то у нашего маленького сына Жаниса появился простор. В нашем переселении на Алтонавас было что-то мистическое: когда мы приехали смотреть дом, в саду на ветке спокойно сидели и чирикали четыре снегиря, безумно красивых. Мне до сих пор кажется, что эти снегири и решили все дело.

Меня часто спрашивают, легко ли мне было жить с Ояром? Отвечаю: нелегко, но я никогда бы не согласилась прожить другую жизнь.

Ояр безусловно нравился женщинам — в нем чувствовалась внутренняя сила. Но я никогда его не ревновала. Просто потому, что не я его выбирала. Это правда. К тому же женщины, которым Ояр нравился, вели себя совершенно неправильно: чтобы его завоевать, надо было бегать от него, а не за ним. Они же, как по команде, вешались на ему на шею.

Конечно, мы ссорились, но в основном из-за... литературы. К тому же я была без ума от таланта Ояра и не могла долго на него сердиться. Он постоянно находился внутри поэзии, жил в ней — мог подойти к столу и мгновенно написать стихотворение. Это поражало. А разве можно забыть наши прогулки «от коровы до коровы»? Это когда у Ояра начались одно за другим воспаления легких, врач посоветал ему побольше гулять — из серии «клин клином». И мы установили норму — 20 километров в день. Отмахивали куски от одной окраины Риги до другой: Болдерая — Катлакалнс, Межапарк — Марупе. Так как границу окраины мы обычно определяли по пасущейся корове, само собой родилось и шуточное название для наших прогулок. И что с того, что наши литературные споры заканчивались в два часа ночи, а прогулки начинались иногда в пять утра? Это все равно было счастье.

Единственный раз мне пришлось стать цербером и я сознательно пошла на это. Наш дом всегда был открыт для всех, общение было необходимой частью жизни. Но когда количество желающих зайти с бутылкой к Ояру стало просто опасным для его здоровья, я наглухо заперла двери дома. На меня многие обиделись, но я не жалею о том, что сделала.

Последние 10 лет жизни Ояра мы жили очень обособленно. Внешне обласканный властями, из-за импульсивного характера и врожденной неспособности врать он на самом деле всегда был первым в списке тех, кого проверяли и контролировали соответствующие органы. Его критиковали за формализм и утопизм, мы пережили целый ряд обысков, перед которыми жгли лучшее из «самиздата» в печке. С горечью обнаружили, что в кругу наших друзей есть стукачи. К концу жизни Ояр пришел к горькому для себя выводу: реализовать жившее в нем космическое желание свободы в условиях цензуры было невозможно. Мне горько, что Ояр не дожил до настоящей свободы. Но радостно, что латышская литература без его имени просто невозможна.
Вслед за трамваем

Неподалеку от пруда Марас, почти рядом с нами жила моя бабушка. Мы часто собирались у нее в юности, и тогда же двоюродная сестра Бирута научила меня игре: встречать трамвай у шлюза, а потом бежать с ним вровень до остановки. Конечно, с нынешними скоростными трамваями такую штуку проделать почти невозможно. Но, оказываясь в том районе, я перестаю владеть собой. И бегу за трамваем, как в юности...»

Людмила Азарова действительно живет на бегу. За время нашего трехчасового интервью ей позвонили как минимум 10 раз. Просили провести экскурсию по дому Вациетиса, приглашали на встречу с детьми в школу, с читателями в библиотеку. Звонил сын учителя Вациетиса с просьбой написать пару строчек для будущей книги. Людмила никому не отказывает, несмотря на то что нужно каждый раз добираться из Усть-Двинска в центр. Естественно, она еще пишет и переводит. Как девочка бежит за своим трамваем — до остановки без остановки. Откуда силы берутся?

«У меня два крыла в жизни, два языка, две культуры — латышская и русская. Никогда не могла и не хотела отвечать на вопрос о национальности. Я только знаю, что, когда обижают русских мне так же больно, как когда обижают латышей. И что я просто вдвое богаче, живя, по выражению ученого Топорова, «в заповеднике нескольких культур», — он считал Балтию уникальным регионом. Моя поэма «Исчезновение» — крик, мольба о бережном отношении к Слову любого языка как к началу культуры, началу человека. Премии? Да я была просто ошарашена! Три раза переспрашивала. Потом решила: раз дали, значит, заслужила».

Зазвонил телефон, Людмила сняла трубку и, хотя в Усть-Двинск не ходят трамваи, откуда-то послышалось легкое дребезжание. Трамвай Людмилы Азаровой набирал обороты.
Опубликовано 7-04-2004 в номере 317 журнала "Люблю!"
http://www.lublu.lv/2004/04/07/person1.html